— Мне кажется, у каждого есть причины для того, чтобы общаться или не общаться. В моем случае это нужно тогда, когда есть повод — творческий для меня, информационный для вас, а лишний раз отвечать на вопрос «верите ли вы в Бога?» как-то неинтересно.

— Кажется, вас вообще раскрутка мало интересует. Вас не увидишь на всяких «дискотеках 80-х» вместе с многочисленными поблекшими красавцами. Да и на ТВ вы нечастый гость.

— Ну, наверное, потому, что не хочу оказаться таким «красавцем». Меня подобная засветка интересовала в начале 80-х годов, но все те опыты с ТВ работали только «в минус», и я окончательно понял, что мне в телике делать нечего. Ну не вижу я себя в нем. Того жанра, что предполагает моя музыка, на ТВ нет, а мелькать там искусственно и лезть туда изо всех сил, «для формы» — не хочу. Мне кажется, я своей концертной практикой достиг такого результата, что люди сами приходят послушать мои песни. Я думаю, мы могли бы собирать и стадионы, но выстроить на них тот звук, который точно соответствовал бы нашей музыке, очень сложно. За более чем 30-летнюю практику в «Цветах», «Зеркале мира» и других составах я это хорошо понял. Чем более массовое и пафосное событие, тем больше вокруг него идиотизма. Я совсем не против фестивалей типа «Нашествия», и нас звали туда играть, но это немного не мое. Тем не менее, я смотрю, там всем весело, народ поет, пляшет — ну и хорошо. Все-таки я не в том возрасте, чтобы обязательно играть на подобном фестивале. Мне гораздо приятнее приехать в город вовремя, спокойно настроиться и, что называется, «доложиться публике». Я выступаю не очень часто. Всегда с удовольствием работаю с Леваном Ломидзе, лидером замечательной московской группы Blues Cousins. С Петром Подгородецким (бывший клавишник «Машины времени». — «Профиль») любим в ритме блюза похулиганить.

— На новом альбоме вы исполняете песни на стихи португальского поэта Фернандо Пессоа и французского — Анри де Ренье. Чем они вас привлекли?

— В возрасте примерно 25 лет я был очень увлечен французской поэзией, а где-то в 1990-м, незадолго до выхода альбома «Я бреду по бездорожью», жена подарила мне на день рождения сборник со словами: «Посмотри, по-моему, это твое». Песни появились сразу, как только начал читать эти удивительные стихи. Я вообще не думаю, что музыку на стихи надо писать, она там уже есть. Главное — ее угадать.

— С годами писать песни тяжелее?

— Если становится тяжело писать песни, значит, они просто не пишутся и не надо этого делать. Например, песни «Мне только снится жизнь моя» и «В тишине заката» — в них мелодия появилась сразу, мне не пришлось ничего угадывать. Песни либо появляются сами, либо нет.

— Но все-таки перерыв в выпуске пластинок длиной в 11 лет чреват забвением. Мало кто может себе позволить столь продолжительное молчание.

— Дело в том, что мы на время прекратили концертировать. Это было связано с моим предынфарктным состоянием. Когда мне исполнилось 55, организм дал сигнал, и с гастролями решили немного подождать. Работать концерт так, как мы, без дыма, особенного света, девочек на подтанцовках, слонов, фонтанов и прочих элементов шоу, довольно нелегко. Когда ты только играешь на гитаре, поешь, ведешь диалог с залом и при этом надо все делать динамично и еще как-то подавать новые песни — это не только не просто, но и немного опасно. Однако мы исполняли песни, и публика принимала их неплохо. Когда же со мной произошла вся эта история с болезнью, я понял, что надо воспользоваться моментом и садиться на студию, благо новых песен накопилось немало. Мне давно хотелось сделать сугубо гитарную пластинку, без клавиш, вот она и получилась.

— Юрий Антонов вот отказывается выпускать новые альбомы, пока у нас в стране не решат проблему с пиратством.

— Ну, не знаю, Антонова судить трудно. У него есть прекрасные вещи. Он — очень редкий музыкант, мелодист. Таких сейчас очень мало, имеет право.

— А может быть, просто такими песнями, как «Мой друг художник и поэт», «Музыкант», «Ночная птица», исполнявшимися в СССР от Таллина до Владивостока, вы тогда так задрали планку, что делать что-то слабее просто стыдно?

— Отчасти это верно. С одной стороны, писать хуже, чем раньше, нельзя, с другой — это сильно мешает. Важно понимать, что альбом может быть просто другим. Записывать надо сразу. Есть музыка, есть текст — пишем. Главное — осознавать, что ты предлагаешь качественный материал. Есть повара, которые пробуют, и есть, которые нет. Так вот я тот повар, который пробует. Самому понравилось — предлагаешь другим. Я считаю, что законы предмета и качества надо соблюдать.

— Думаете, новые песни ждет такая же судьба, что и у тех, легендарных, начала 80-х?

— Ну, совсем не обязательно. Судьба у них, как у людей, бывает разная. Не надо ничего похожего. Мне кажется, все эти песни — как близнецы, которых разъединили в детстве, а потом опять свели. Время покажет.

— Ваши песни, как известные по «Воскресению», так и сольные, — этакий слепок с беспросветных 70—80-х. И вы сами явно не оптимист по натуре. Что вас сейчас так угнетает?

— Это большой разговор. Боюсь, тут можно слишком уйти в дебри. Думаю, что и грусть, и веселье в качестве предлагаемого материала для восприятия должны быть хорошими и настоящими. Тогда я и сам в это поверю, и другим смогу объяснить. В поэзии это просто называется лирикой.

— Но и сейчас, когда оптимистичные времена «будней великих строек» прошли, ваша грусть как-то тоже не ко двору. Нынешним чиновникам от культуры чем ваши песни не угодили?

— Депрессия в 80-е, конечно, была. Она и была настоящей, как оказалось. Просто была скрыта за комсомольским весельем. Сейчас другого рода веселье, а грусти хватает. А то, что сейчас моих песен нет в эфире, — ну, задачи у нас разные. Я по принятым стандартам так и не научился развлекать. Может быть, надо это делать как-то? Мне нравятся люди, которые не привлекают ничего искусственного, чтобы удивить народ. Я часто пересматриваю концерт Эрика Клэптона в Техасе и вижу, сколько публики приходит просто послушать отличную музыку. У нас же почему-то собрать большую аудиторию можно только на полную дурь. То, что показывает ТВ, от Первого до последнего канала, на мой взгляд, просто неуважение к публике. Я понимаю, у них рейтинги, но почему рейтинг, по их мнению, предполагает только количественный, а не качественный фактор? Я говорю не про всех, есть же люди, которые что-то делают. Наверное, если бы я был абсолютно прав, у меня бы работы не было, никто бы не приглашал. А по своим выступлениям я вижу, что все нормально. Просто в количественном отношении у меня своя ниша. Ну, ниша, слава Богу, хоть такая.

— Может быть, будущее за какой-то очередной системой распространения качественной музыки, сродни той, что была во времена магнитоальбомов и «сарафанного радио»? На Интернет возлагаете надежды?

— Не обязательно Интернет. Сейчас есть пираты (смеется), они активно следят за всем, что происходит, и выпускают быстрее всех все, что надо. А если серьезно, то очень многое идет от родителей. Моя дочь дома всегда слушала другую музыку, и в школе ей поговорить о ней было не с кем. Она однажды поехала на «Горбушку», и я посоветовал ей купить альбом Джеффа Бека Blow By Blow 1975 года. Дяденька, который продавал диски, на нее уставился: «Девочка, откуда ты такое знаешь?!» А она: «У меня папа на гитаре играет». Так что дети все узнают от родителей, это как рецепт бабушкиных пирожков.

— Ваши песни были лейтмотивом «Хора в одиночку», фильма о людях, «сломанных» режимом. У вас никогда не было мысли уехать? Ваша «ниша» интеллигентского рока, в отличие от грохота шансонных кандалов или кабацких откровений, там была совсем не представлена.

— По настроению песни действительно совпадали с настроением уезжавших людей науки, искусства — тех, кого не устраивал режим и идеология. Но у меня таких мыслей не было, во всяком случае, пока были живы родители. Мама переживала со страшной силой: куда? зачем? А потом вроде как и не нужно стало. Уже оттуда обратно поехали, здесь можно было и выступать, и пластинки записывать. Хотя желание иногда было, когда особенно сложно было существовать. Как в 1982-м, когда принимали программу ансамбля «Фестиваль», в котором я работал, для выступления в Олимпийской деревне. Так было указание: песен Никольского не брать, иначе программу не примем. А написанные песни уже ждали своего часа. Такие вот были неприятные сложности.

— А сейчас какие бывают «неприятные сложности»?

— Трудно сказать, сложности это или нет. Ну, например, у меня есть группа, я могу собрать зал, отыграть хороший концерт, со смыслом и содержанием. Я всего этого добился сам, в меня никто не вбухивал деньги, я все делал без спонсоров, инвесторов, радио и ТВ. Мне всегда было интересно то, чем я занимаюсь, интересно было овладеть своим предметом, знать, что я специалист. Но сейчас почему-то специалисты не нужны, более привычна схема «там купил подешевле — здесь продал подороже, на разницу живешь». От этого бывает немного грустно.

— А бывали действительно тяжелые, кризисные моменты?

— Всегда самый важный вопрос был — есть работа или ее нет. Помните, когда было время надписи «пива нет»? Сейчас пиво есть, но не все можно пить. Надо жить и работать. Я помню, что на Новый год с 1989-го на 1990-й я занимал у соседки 500 рублей, чтобы что-то купить к новогоднему столу. К счастью, почти сразу поступило предложение о концерте, я быстро отпел и быстро отдал долг. Но я помню этот смертельный страх: дочке 5 лет, и денег нет не только на ботиночки, а просто на еду. Мне 40 лет, и, видимо, надо приспосабливаться к другого рода деятельности, чтобы прокормить семью. Однако, к счастью, судьба распорядилась иначе. Я сейчас делаю то, что умею, люблю, и получаю за это определенный доход. И это — счастье!

— В отличие от многих людей вашего поколения, вы не озлобились от перемен. Так и остались отстраненным «рыцарем печального образа».

— Мой отец говорил: «Будь требователен к себе и снисходителен к другим». Думать о том, что все вокруг плохо и все против тебя, легче всего. Если зациклиться на этом, то быстро сойдешь с ума от себя самого. Ищешь виноватого и причины, почему все так, находишь, и при этом ничего не происходит. Надо стараться объективно оценивать себя самого.

— За молодыми музыкантами наблюдаете? Не хочется порой побрюзжать? Вот, мол, у них и эфиры, и инструменты, и раскрутка, нам бы все это лет 30 назад...

— Мне их немного жалко. Им не дают времени опомниться, все приходится делать быстро. Они не знают, как разговаривать с этими большими дядями продюсерами, как и что делать самим. Они так расстраиваются, что их не взяли на какую-нибудь очередную «Фабрику звезд», что хочется сказать: «Ребята, вам же повезло, вы не попали в мясорубку». Они не понимают, что такие программы вредны для психики. Эти ребята как музыканты больше получат опыта, выступая на улице, в непосредственной близости от публики.

— Тут вопрос еще и в том, что большинство этих «артистов» хотят побыстрее начать зарабатывать. А у вас как с этим дела обстоят? Музыкант вашего уровня на Западе давно бы жил на одни лишь отчисления от песен. У нас сейчас есть Российское авторское общество, которое вроде как все очень серьезно отслеживает.

— Если бы все было так славно, я бы давно жил на отчисления. Работал бы в студии и на гастроли ездил, только если уж очень надо или сил нет как захотелось, и уж точно не на поездах этих бесконечных. Есть масса западных примеров, когда человек писал песню, она держалась в европейском хит-параде месяц, он получал как автор миллион долларов, покупал дом и студию и жил в свое удовольствие. Я все эти обиды за недополученные деньги уже пережил. Ну пираты. Ну и что? С другой стороны, они помогают распространению записей. Конечно, это неправильно, но это данность.

— Ваши песни идеально бы подошли для кино. Там, кстати, и деньги крутятся неплохие...

— О, тут была забавная история. Позвонили мне с канала СТС, они запускали сериал «Тридцатилетние» и хотели, чтобы моя песня «Мой друг художник и поэт» звучала у них в этом сериале. И предложили тысячу долларов. Я спросил: сколько серий? Ответили, что 68. Я говорю: «Отлично, песня в каждой серии, давайте 68 тысяч, и я подумаю». Возвращаясь к ТВ... Это удивительные люди. Во всем мире людям платят деньги за то, чтобы они пришли на программу, а здесь платить должен я. Да не буду я этого делать! Я делал свою карьеру без вас, и если теперь для вас интересен — пожалуйста! Просто они все хотят работать по-советски. Я когда-то работал на ТВ, делал документальную хронику и хорошо помню те времена — а это были 1972—1973 годы, — когда мы приезжали в колхоз и нас встречали хлебом-солью-самогоном, потому что попасть в телевизор было чем-то нереальным.

— А что с «Тридцатилетними» в итоге получилось?

— Да они просто не поняли, что не в деньгах дело. Не хочу я, чтобы «Мой друг художник и поэт» замылился в сериале, звуча там каждый вечер плюс повторы! Они ничего не понимают. Они молодые люди, но я не понимаю, неужели они настолько (!) испорченные?!

— Ну а если бы они согласились на ваши условия? Песня, в принципе, того стоит.

— Сказал бы, что пошутили и хватит.

— Кстати, сейчас в моде воссоединения. Думаю, за возможность увидеть легендарный состав «Воскресения» и тандем Константин Никольский — Алексей Романов многие бы немало заплатили.

— В том составе в самом начале 80-х было дано около 15 концертов. Спустя много лет, относительно недавно, мы попробовали поиграть вместе. Репетиция длилась 15 минут, никто ничего не понял, и мы по-быстрому расстались.

— Модная тема для музыкантов — выступления на корпоративах. Состоятельной публики, выросшей на ваших песнях, должно быть, немало, но каково исполнять их перед жующей аудиторией?

— Есть песни, во время которых люди перестают жевать. Да и приглашают туда, где не жуют, а те, кто приглашает, — для них с этими песнями связаны какие-то серьезные воспоминания, и они знают, как себя вести, и относятся к нам с уважением. Однажды, правда, мы играли на Рублевке в модном клубе «Дача» — там весь концерт перед сценой маячили двое в белых костюмах и с сигарами, и никто не мог им ничего сказать, потому что они заплатили именно за то, чтобы ходить и дымить. Больше я там играть не буду.